Что общего между протестами на площадях Тахрир и Майдан, в парке Гези и на Орловом мосту в Софии? Специфики этих форм протеста и способ их проведения в общественных местах были центральной темой исследования социолога Нилюфер Гёле, профессора в Высшей школе социальных наук в Париже. Недавно она выступила с публичной лекцией в Софийском университете Святого Климента Охридского.

По мнению профессора Гёле, политические демонстрации от арабских революций до Майдана и Болгарии – это движения, которые заставляют нас переосмыслить то, что мы подразумеваем под «общественным пространством» и каковы новые формы мобилизации. Общественные пространства – это парки, кафе или площади, к которым все, по определению, имеют равный доступ. Там люди собираются и дискутируют, обмениваются идеями и из этого возникают вопросы к политикам.

«Во-первых, – подчеркивает профессор Гёле, – сегодняшнее определение общественной сферы устарело. Я думаю, что мы вступаем в новую эпоху, новое время. Нам необходимо переосмыслить связь между общественной сферой и демократией. Сегодня публика – глобальная, мы живем во времена мигрантских обществ. Уже существует расхождение между государственной политикой и мультикультурными сообществами. Из-за трудности политиков адаптироваться появляется все больше движений в защиту национальных традиций и ценностей. Получается парадокс – публика стала глобальной, а политики остаются национальными. С другой стороны, мы живем во времена IT-технологий. Протестующие в Каире организовались при помощи фейсбука и твиттера, и изолировали государственные и контролированные частные СМИ. Полицейские были бессильными перед социальными сетями. Здесь не идет речи об анонимной толпе с массовых демонстраций. Глобальный мир уже общается по схеме «лицом к лицу». В Европе мы наблюдаем зарождение неонационалистических движений, которые, в отличие от классического национализма, являются симбиозом между ультраправыми идеями и лексиконом левого секуляризма, каким является случай с Марин Ле Пен во Франции. Авторитарные режимы тоже используют новые технологии в попытке контролировать публичную сферу. Они постоянно придумывают новые меры по ужесточению «моральных» норм поведения в общественных местах. Пропаганда и борьба за то, какая интерпретация событий будет принята, оказывается определяющей. Это другой тип пропаганды, она не такая же, как в коммунистических государствах, где ее создает и пропагандирует один-единственный источник. Партия Эрдогана сначала попыталась достичь согласия с протестующими. Не сумев, она запустила версию о международной конспирации против правительства Турции. Эти движения имеют и еще одну специфику: они избегают конфронтации, они состоят не из профессионалов политических демонстраций. На фотографиях видно, что они не знают, как отреагировать, одеваются неподходяще для протеста, выражаются средствами искусства».

На вопрос о сходствах с социальным движением, начавшемся в мае 1968 года во Франции, и насколько современные протесты имеют потенциал участвовать в представительной демократии, профессор Гёле ответила так: «Душа 68-го года ощущалась везде в Гези, и участники делали совсем прямые ссылки. Сравнение показывает, до какой степени и в 68-ом, и сейчас протестные движения стали больше культурными, чем политическими, они создали различную общественную культуру. И вчера, и сегодня речь идет о движениях против доминирующей культуры, а не о политических движениях. Движения в 1968 году тоже не обособились в политические, но изменили и политику, и общественную культуру. Я верю в аморфное присутствие больше, чем в представительную демократию, – приходит к выводу профессор Гёле. – Гези – это фантом, который здесь и везде. Тот, кто думает, что знает конечный результат, не прав. История продолжается». 

Перевод Десиславы Ивановой